Не нашел другой темы, куда поместить. Есть такой писатель Михаил Бубеннов, что описывал события Гражданской на Алтае. Есть у него роман "Зарницы красного лета" о партизанском движении того времени. Да, немного политизированный, но полон красочных описаний природы, быта и нравов местного населения тех лет! А мне больше всего запомнился его большой рассказ, или маленькая повесть "Чужая земля". Удивительно противоречивое произведение! В конце, перестал понимать, за кого же, за красных или белых, или?!!! И, что примечательно, обратите внимание на год написания произведения (в конце текста), а текст даю по книге 1979 года издания... Будет много текста, не обессудьте. Прочтите, не поленитесь! Если Модерам покажется, что не там разместил, просьба перенести. Далее само произведение. Михаил Бубеннов ЧУЖАЯ ЗЕМЛЯ I Рысь дремала. После тяжелой ночной охоты она отдыхала на старой пихте, у подножия высокой похожей да юрту сопки. Недавно прошел первый снегопад, и тайга, небрежно осыпанная серебристой трухой, коротала день в тоске и безмолвии. Над суровой и чуткой глухоманью тайги низко висело серое небо. Рысь изредка поднимала ухо — слушала, как пихта, доживающая свой век среди молодого подлеска, украдкой вздыхала и тихонько покачивала сухостойной вершиной. Перед вечером тайга внезапно пробудилась: над сопкой посыпались сухие винтовочные хлопки. Рысь вскинула голову, прижав короткие уши с пучками остинок и прищурив зеленовато-желтые горячие глаза. Над сопкой поднялась гулкая людская разноголосица. И вдруг сук, на котором лежала рысь, отчего-то вздрогнул, отряхнув косматый иней. Рысь ошалело метнулась с пихты и порывистыми бросками пошла к устью глухого распадка, оставляя на снегу мятежный след. Полковник Аймадов лежал за толстым, поваленным бурей кедром. Он отбивался долго и яростно. Сбросив шапку-треух, он выглядывал из-за колодины, порывисто прижимал к сухой щеке, заросшей седоватым волосом, холодную ложу карабина, стрелял быстро и, стиснув зубы, выбрасывал дымящиеся гильзы. Над его головой со стенящим посвистом неслись пули. Но это не останавливало Аймадова. Он стрелял беспрерывно, торопливо. Он стонал от радости, видя, как партизаны, бегущие по склону сопки, падают и корчатся в снегу, обнимают в предсмертных судорогах деревья, повисают на сучьях валежин... По сопке прокатился гул голосов партизан: ближние взгорья быстро откликнулись, и раскатистое, необычайно гулкое эхб забилось над тайгой. И тогда, повинуясь толчкам какой-то дикой силы — это, верно, было отчаяние,— полковник Аймадов выскочил из-за колодины и рванулся вперед, грозно потрясая раскаленным карабином: — Сто-ой, гады! Стой! Партизаны стреляли часто, но их пули словно шарахались в стороны от буйного и бесстрашного полковнка огромного человека в дубленой шубе-борчатке, с непокрытой головой, Окутанной испариной, и тяжелыми, как свинцовая картечь, главами. — Сто-ой! По карабину, поднятому над головой, резко щелкнула пуля. Аймадов отпрянул назад и тревожно оглянулся. В тихой бухте стоял большой затор белых гребней гор. Пади заливало густой мглой. Будто спасаясь от неудержимого половодья мглы, к вершине сопки брели могучие кедры в косматых шубах, бежали ватаги кудрявых сосенок. «Почему же я один?» — удивился Аймадов. Отшвырнув разбитый карабин, он в несколько прыжков оказался у поваленного кедра, откуда стрелял, схватил треух и бросился под уклон. Он бежал, закинув косматую голову, хрипя и широко раздувая ноздри, обдирая о сучья деревьев борчатку и лицо. У подножия сопки в редком пихтаче отдыхали трое из отряда полковника Аймадова — два солдата и штабс-капитан. Налет партизан на охотничью избушку и гибель многих товарищей — это было для всех неожиданным и тяжелым ударом. Маленький штабс-капитан Смольский сидел на колодине нахохлившись, пряча голову в поднятом воротнике бекеши. Изредка он печально и почти беззвучно шептал: — Что же теперь? Ведь ночь, очень холодно. Право, как все получилось... Ничего, и вдруг... Штабс-капитан сидел, отвернувшись от солдат, и по топу его голоса можно было судить, что он не ждет ответа на свой вопрос и даже, больше того, не хочет или боится получить ответ. Но все же он тихонько повторял: — Ну что же? Странно... А как ведь холодно! На снегу навзничь лежал солдат Оська Травин — молоденький деревенский парень, худощавый, с пухлыми губами. Бесцельно смотря в меркнущее небо, он горько твердил: — Кончено! Свет велик, а деться некуда... А солдат Силла, плечистый, с рыжеватой, точно свитой из медной проволоки бородой, сидел под кудлатой пихтой, разбросав вокруг себя сумки, винтовку, топор, и молча дымил цигаркой. Когда на сопке затихла стрельба, он начал переобуваться и беззлобно, как всегда, одернул Оську: — Брось панихиду! — А что? — Обуваться мешаешь. — Все ведь кончено, Силла! — горячо повторил Оська Травин, приподнимаясь на локте.— Понимаешь, все! — Не вижу что-то... — Все пропало, Силла! Ей-богу! Не божись — кровь носом пойдет. — Нет, все пропало. Ну куда мы сейчас? Уж лучше пойти и сдаться... — Сходи,— спокойно ответил Силла.— С тебя там, как с белки, сдерут шкурку. Не дорожишь — сходи. А мне нет никакого резону идти. В тюрьму, братец, путь широк, а из тюрьмы — тесен. Я знаю... Из пихтача донесся шум и треск. Солдаты, будто подброшенные толчками от земли, вскочили и схватились за винтовки. Разбрасывая ветки, на прогалину выскочил осыпанный снегом полковник Аймадов. Узнав своих, он обессиленно привалился плечом к тускло-голубой пихте. Его суровое лицо, изрытое глубокими морщинами, нервно подергивалось. С левого виска текла кровь. Над белесым помятым ковылем волос поднималась испарина. Шапкой, судорожно зажатой в правой руке, Аймадов растирал себе грудь. — Владимир Сергеевич! — крикнул, поднявшись, Смоль-ский. Аймадов молча грохнулся у пихты, начал жадно хватать снег, давясь и кашляя. — Владимир Сергеевич! Вы погубите себя! Вы простудитесь! Владимир Сергеевич, встаньте! — Пускай остудит нутро,— сказал Силла. — Но это опасно! — Не бойсь! Он выдюжит. Вскоре Аймадов, остудив грудь, привалился широкой спиной к пихте и, стряхивая с воротника борчатки снег и хвойные иглы, хрипло сказал: — Не повезло, братцы. Шапку потерял. — Да вот она, вот! — подскочив, указал Смольский. — Здесь? Тогда все... ничего... все ничего, братцы... Надев шапку, Аймадов с трудом поднялся, вытер о мех борчатки руки, вытащил из-за пояса меховые рукавицы и оглянулся на сопку. Там, где было зимовье, качались хвосты бурого дыма. Небосвод обдуло предзакатным ветерком, он стал чище и просторнее. Солнце, не рассчитав, ударилось о высокий скалистый хребет и растеклось, залив багряными потоками весь запад. —- Все здесь? — спросил Аймадов. Никто не отвечал. — Ну, пошли, братцы, с богом! — А куда? — осторожно осведомился Оська Травин. — Странно! Не стоять же здесь. — Но куда же идти? — Только туда!..— Аймадов неопределенно указал на север.— Дальше в тайгу. Нас, вероятно, попытаются догнать. Надо уходить. В тайге, братцы, найдется место. Что ж, так богу угодно. Только найти людей, они помогут. Господи! — прошептал Оська потерянно. — Чего ты ноешь? — жестко заговорил Силла, засовывая топор за пояс.— Чего киснешь? Затянули песню, так надо вести до конца. Пошли! Аймадов пошел первым — прямо по распадку. «Но куда, в самом деле, идти?» — подумал он, сделав несколько шагов. Вокруг глухая тайга, снега, за каждым деревом — неизведанное. Недалеко от огромной старой пихты Аймадов увидел свежий звериный след. Нагнулся, прошептал: «Кажется, рысь». Сердце Аймадова нехорошо заныло. Он остановился, присмотрелся: мятежный след рыси уходил по распадку и терялся в мелколесье. Сгорбившись, словно взвалив на плечи непосильную ношу, полковник грузно побрел по звериному следу, и бескровные губы его вздрагивали... II Полковника Аймадова хорошо знали по всей области. Отец его Сергей Евсеевич имел золотой прииск. Умер он в глубокой старости в январе 1918 года. Умер необычной смертью. В тот день, когда должна была приехать комиссия губернского Совета национализировать прииск, Сергей Евсеевич выгреб из кассы золото в мешок и ушел в тайгу. В пяти верстах от прииска он разорвал связкой гранат себя и дорогой мешок — молоденький пихтач вокруг так и обдало брызгами крови и золотой крупкой. Владимир Аймадов родился на прииске. Несмотря на богатство, Сергей Евсеевич держал сына в черном теле, приучал к труду, отвлекал от пустых забав и увлечений. Суровое воспитание только укрепило Владимира. Он выдался крепким, выносливым, с необычайной житейской сметкой. С тех пор как он ушел на войну, о нем долго не было слухов в области. Только летом 1918 года, когда сибирскую железнодорожную магистраль захватили восставший чехословацкий корпус и белогвардейцы, капитан Владимир Аймадов неожиданно объявился в областном городе. Владимир Аймадов жестоко мстил за смерть отца и разгром прииска. На следующее лето, когда в области начали разгораться огни восстаний, он, уже в чине полковника, вышел во главе большой карательной экспедиции в глубь тайги. Два месяца усмирял восставший народ: сильно потрепал несколько партизанских отрядов, сжег десятки селений, по всем дорогам и тропам для острастки расставил виселицы. Над тайгой тогда постоянно двигались тучи дыма, и ветер далеко разносил запах гари. Из опустошенных селений люди уходили в тайгу, травами залечивали раны от шомполов и нагаек, собирались в отряды, ковали пики, чинили берданки, мастерили пушки... А осенью произошло нежданное-негаданное для Аймадова событие: его отряд оказался в кольце вновь вспыхнувших восстаний. За два дня Аймадов расставил на карте десятки красных флажков. Вскоре белые каратели в панике заметались по тайге — так мечутся обложенные волки, всюду натыкаясь на красные флажки. У деревни Россошиха отряд Аймадова был окружен и разгромлен. Спаслось только девять человек. Пробраться обратно в областной город нельзя было: вся тайга находилась во власти партизан, они закрыли все дороги и тропы. Полковник Аймадов бросился на заимку к знакомому богатому старожилу — промысловику Сухих. — Выручи! Спрячь! Сухих рассказал о Чертовой сопке. В народе Чертова сопка пользовалась дурной славой. Лет десять назад пришли на нее три промысловика, построили с подветренной стороны, у родника, просторную избу и лабаз, расставили по речкам в ближних падях ловушки на соболей. Что потом случилось на сопке — никто не узнал. Только весной около избушки были найдены обглоданные кости двух охотников и клочья их полушубков. Третьего не успели найти. В развалинах на вершине сопки раздался такой дикий хохот, что людей будто ветром смахнуло к подножию. С тех пор все боятся и близко подходить к Чертовой сопке. Ходят упорные слухи: только подойдешь — над сопкой прокатывается страшный, хватающий за сердце бесовский хохот. — Веди! — загорелся Аймадов. III Белогвардейцы ушли на Чертову сопку. Все они верили, что найдено хорошее убежище. Вокруг, на десятки верст, дикая, безлюдная тайга. В падях, среди чернолесья, осень разложила багряные костры. Безыменные речушки и родники, пробиваясь сквозь чащу, бормочут сонно, однообразно, но слышать их голоса приятно: чувствуешь, что земля живет и творит. Над тайгой тонкое, покрытое полудой небо. У далеких гребней гор на западе стоят на причалах, как старинные челны, мастерски выточенные облака. Первый день прошел в больших хлопотах: поднимали от подножия сопки привезенные вещи и продовольствие, наводили порядок в запустевшей, пропахшей тленом избушке, исправляли лабаз, заготовляли дрова, устраивали сруб у родника. Все суе-. тились, торопились, держались бодро и весело. С увлечением работал и полковник Аймадов. Он рубил и колол дрова. Работал он ловко: одним взмахом пересекал крепкие сучья, одним ударом раскалывал толстые чурбаны. Если же попадал суковатый чурбан, Аймадов, вонзив в него топор, вскидывал его над собой, расставлял ноги и, крякая, так бил о бревно, что с ближних берез осыпались листья. Он редко делал передышки, но, даже когда и прерывал работу, не садился, а продолжал стоять, опустив топор, и, раздувая широкие ноздри, с задором осматривал тайгу. Все солдаты в эти минуты любовались полковником: в серой шерстяной фуфайке, в широких дёре-венских штанах и грубых сапогах казенной работы, он походил на простого таежника-промысловика, стал ближе, понятнее и — могущественнее. Со всеми, кто в минуты передышки оказывался поблизости, он весело перекидывался словами. Из избушки часто показывался Силла с охапкой сырого щепья или гнилой, заплесневелой травы. — Как дела,Силла? — спрашивал Аймадов.— Живем? Силла чувствовал в последние дни особенно дружеское отпо- шение к себе полковника. Путаясь толстыми и чуть кривыми ногами в траве, он оборачивался, выглядывал из-за ноши и панибратски подмигивал хитрым карим глазом: — Живем, господин полковник! Дай бог! — Хорошо будет в избушке? — Э, такое логово будет! Штабс-капитан Смольский подносил сухой валежник. Маленький и слабосильный, он страшно мучился, если приходилось тащить хотя и тонкую, но сучковатую валежину, а она цеплялась за траву, за деревья. Он напрягал все силы, вытаскивая застрявшую валежину, и иногда, вытащив ее, сам падал, а потом смущенно отряхивался, оглядываясь по сторонам, вытирал шелковым платочком с желтыми каемками пухлепький вспотевший нос и улыбался по-детски, смиренно. — Ты бы поменьше брал! — кричал ему Аймадов.— Надсадишься, чего доброго! — Плиего, надо запасаться... Показывался Оська Травин. Закинув голову, покрытую солдатской фуражкой, он осматривал деревья, стучал по ним топором. — Осип, что бродишь? — Дерево на лабаз высматриваю, господин полковник. — Да вали любое, чего смотришь? — Покрепче хочу выбрать. — Ха-ха! Навек тебе? Вали вот это, иу!.. И опять, поплевав на ладони, Аймадов рубил дрова. Топор сверкал и свистел в его руках. Но уже вечером Аймадов понял: дневное веселье — последний ясный просвет в наступившей тягостной отшельнической жизни. По старой привычке он хотел было сделать запись в дневнике, но не смог. О чем писать? Вспоминать о недавнем прошлом —- больно, рассуждать о настоящем — неинтересно, мечтать о будущем — бесцельно. Как назло, испортилась погода. Откуда-то навалилась громада литых туч; они шли, наполняя тайгу липким мраком, и при виде их все казалось хилым и шатким на земле. Ветер злобствовал. Дюжие кедры, ели и пихты метались в панике, хватались друг за друга сучьями, тяжко охали. Одна дуплистая пихта, стоявшая недалеко от избушки, гулко треснула п со стоном легла в подлесок. В этот момент Аймадов понял, что у отряда прибавился еще один серьезный враг — одиночество. Солдаты приумолкли. Только один Силла болтал беззаботно. Раньше он был вором и бродягой. Он никогда не имел постоянного пристанища. В белую армию Силла пошел добровольно, спасаясь от расправы обиженных им мужиков и втайне мечтая поднажить добра. Не особенно и огорчился он, что со службой получилась неприятность, что пришлось жить в таком гиблом месте,— не все ли равно, где жить? Он удивлял товарищей каким-то бездумным презрением к жизни. Подкладывая в печь дрова, пробуя похлебку, он издевательски весело болтал: — Э-э, еще как заживем! Чего нам? Ешь похлебку и живи! Карты у меня есть, можно будет перекидываться. Раздобудем еще как-нибудь баб, наплодим ребят... Не жизнь будет — малина. А что, в самом деле, баб бы добыть, а? — Щуря карие лукавые глаза и поглаживая рыжеватую проволочную бороду, он поочередно оглядывал товарищей. Те молчали, и это, видно, забавляло Силлу; он облизывал широким языком ложку, клал ее рядом с собой на еловый лапник и беспечно мечтал: — Да-а, вот бы потеха была! Завести баб, наплодить ребят, и вот тебе новая деревня, пиши ее на карту! — Деревень и так много,— заметил Оська Травин. — То какие деревни! Сказал! Мне свою надо, чтоб душе был простор. А в тех у меня клопиная жизнь: днем прячешься, ночью вылазишь. Мне солнца побольше надо! Да, все дело в бабах...— Но как ни пытался Силла, разговор не завязывался, и он, тряхнув головой, с усмешкой заключил: — Что, не нравится? Э, курьи головы! Сели ужинать. Полковник Аймадов взглянул на солдат, окруживших котел, и ложка запрыгала в его руке. «Господи! — подумал он.— Ведь все здесь, что остались... Да что я с ними буду делать?» И тут Аймадов ощутил сильную, охватившую все тело усталость. Он отказался от ужина и лег на нары. Нет, разгром экспедиции — этот неслыханный, мучительный позор, несмотря на отчаянное сопротивление Аймадова, истощал и высушивал, как суховей, его могучие силы. «Только бы вырваться отсюда!» — думал Аймадов, стараясь сосредоточиться именно на этой мысли, но все вокруг мешало ему: солдаты смачно хлебали похлебку, за стеной шумела тайга, в окно настойчиво стучалась веткой молодая сосенка, словно просилась на ночлег. Быстрее всех поужинав, Силла вытянулся на нарах, подложив руки под голову, и начал было опять мечтать о новой деревне, но вдруг поднялся, прислушался и серьезно спросил: — А что же не хохочет никто? — Где? Кто? — тоже приподнимаясь, спросил Аймадов. — Да на сопке! Ведь сказали, что здесь кто-то прямо живот надрывает от хохота! *— В самом деле,— сказал Аймадов,— никто не слыхал хохота? Хм... Ведь мы здесь целый день. Почему же не слышно? — И тут нас надули.— Силла презрительно скривил губы.— Ну и жулик народ! А как бы весело было! Солдаты не выдержали: — Чудишь ты, дьявол! — Да к чему хохот? Был бы хлеб. — Захохочет — штаны не успеешь снять! Аймадов не боялся суеверий. Наоборот, он решил укрыться на Чертовой сопке именно потому, что о ней ходила в народе суеверная молва. Эта молва, и, может быть, только она, могла теперь оградить его от гибели. Аймадов перевел взгляд на штабс-капитана, который сидел у печки и рассматривал какие-то фотографии. — Как думаете вы, штабс-капитан? — Я мог бы жить без хохота,— ответил Смольский. — Нет, это невозможно! Хохот должен быть! Утром, только открыв глаза, Аймадов спросил Силлу: — Хохота не слышно? — Никак нет, господин полковник. Просто безобразие! — Скверно! Ну-ка, пойдем со мной... Поднялись на вершину сопки. Она была завалена огромными глыбами, серо-кофейными плитами и крупным щебнем. Между камнями — темные пещеры, закоулки, ямы, откуда несет сыростью. На рассвете ударил заморозок, и камни, обмытые ночью дождем, были покрыты, точно лаком, тонким слоем наледи. Озябшие корявые сосенки позванивали, как стеклянные. Даль была подернута туманной дымкой. Аймадов осмотрелся, приказал: — А ну захохочи, Силла. Силла понимающе кивнул и, набрав в грудь побольше воздуха, захохотал. Произошло совершенно неожиданное. Хохот бешено заметался между камнями, начал гулко биться в пещерах и закоулках. Аймадов и Силла удивленно переглядывались, а хохот, не ослабевая, все бился и бился в каменных развалинах. Вскоре захохотали и ближние сопки. — Вот так чертовщина! Как грохочет! — Чудесно! Значит, будеАм хохотать сами. Несколько дней солдаты добровольно ходили па сопку хохотать. Это было забавой. Но. потом добровольцев не стало. Солдаты помрачнели. Удручающе действовало ненастье. Тайга постоянно шумела — неприветливо, заунывно. Рыхлые тучи шли нескончаемой вереницей и, отряхиваясь, сыпали дождь или крупку. Деревья, казалось, разбухли от сырости. На земле было сумеречно и мозгло. В такую непогодь хотелось сидеть только в избушке, у огня, но Аймадов не соглашался прекратить на сопке хохот. Когда оказалось, что никто не идет добровольно, он решил действовать решительно. Однажды утром он сказал Оське Травину: — Сегодня пойдешь хохотать ты. — Господин полковник! — Без разговоров! Приказываю! Оська не осмелился нарушить приказ. Но вечером, за ужином, пожаловался: — Не выходит у меня с хохотом. — Еще как выходит! Заслушаешься! — похвалил Силла. — Да не выходит, чего ты... Богом прошу, ослобоните. Аймадов предложил: — Тогда, братцы, вот что: бросайте жребий. Кто вытянет, тому хохотать в течение недели. А потом другой... - Бросили жребий. И — дело случая: жребий пал на Оську Травина. Для него наступили тяжелые дни. Оська был освобожден от несения караула и всякой работы; от него требовали только, чтобы утром и вечером он поднимался на вершину сопки и хохотал по нескольку минут. Но сколько эти минуты приносили Оське страданий! Он поднимался на вершину сопки, садился на камень и долго горестно осматривал тайгу. Хохотать не хотелось. До смеха ли было Оське Травину? В белую армию он попал по мобилизации. Тихий и покорный, он прослыл хорошим, исполнительным солдатом. Но воевал Оська неохотно. Спокойно жить в родной деревушке, трудиться на земле, охотиться за белкой — вот что было его призванием. Он часто мечтал о доме и совсем недавно был убежден, что осенью вернется в родную деревню. Так говорили ему и офицеры. А что получилось? Обидно и страшно было Оське. Осматривая тайгу, он всегда вспоминал о доме. «Не знаю,— думал он,— успели нынче наши обмолотить хлеб или нет? Нет, наверное... Тятька-то совсем плохой стал, надсадился, бедняга... А что Анка с матерью сделают? Вот и дров бы надо запасти, а что они?..» Он сокрушенно тряс головой и говорил вслух: — Эх, Анка! Знала бы ты... Знала бы, милушка, все... Когда вставала перед его взором Анка, он забывал обо всем, мысленно заводил с ней разговор, улыбался ей, сверкая лучистыми глазами, почему-то грозил ей пальцем. Но падала с дерева ветка или доносился от избушки звон топора, и Оська, спохватившись, становился сразу серьезным, худощавое лицо его вытягивалось и серело, глаза остывали. Проходило еще несколько минут, и только большим усилием воли Оська заставлял себя хохотать. Но хохотал он как-то странно: мелко, рассып чато, истерично. И бывало, что он внезапно прорывал хохот, падал грудью на камень, стонал и плакал по-мальчишески, на взрыд. Потом пугливо оглядывался, торопливо вытирал глаза подолом рубахи и опять хохотал, и сердце его надрывалось от боли. Возвращался Оська к избушке всегда усталый, бледный и какой-то весь помятый. Перешагнув порог избушки, утомленно прислонялся к косяку дверей, бросал под ноги шапку: — Тошно, ребята... В избушке хозяйничала злая, безысходная тоска. Солдаты целыми днями молча лежали на нарах, думая каждый о своем и слушая шум тайги. Даже в карты никто не соглашался играть с Силлой. Аймадов и Смольский рассматривали свои бумаги, тихонько совещались, что-то записывали в блокнотах. Они часто говорили, что если в ближайшее время не подойдет помощь, то вырвутся отсюда сами, но солдаты плохо верили в их планы. Всех пришибла, надорвала угрюмая тайга. Заброшенность и одиночество особенно сильно угнетали Оську Травина. Чувство омерзения к отшельнической жизни у него вскоре стало так велико, что однажды он сочинил унылый стих. Сидя у очага, Оська рассказывал его печальным, потухающим голосом: Куда ни взгляни — тайга да тайга, Чужая и темная, как ночь. Шумит да бушует сердито она... И жить здесь, ребята, невмочь! Известно только богу Про нашу такую берлогу. И скучно, и грустно, И некому руку пожать... Товарищи милые, Где мои кости будут лежать? Солдаты слушали, опустив глаза. — Тьфу, проклятый!—возмутился Силла.— Придумал же, сучий сын! Психо-творение! — Ты бы, Осип, смешную стиху составил,— попросил один солдат,— про Силлу, к примеру, а? Оська возразил: — Про Силлу не могу. Разве про таких составляют стихи? — А что он? — Так, недостойный он... — А я вот тебя удостою!—Силла повертел в воздухе волосатым кулаком.— Удостою, парень, если будешь точить тут, как червь! Понял? В избушке стало еще неприютнее и тягостнее. Шли дни, и каждый новый день был похож на прошедший унынием и тоской. Оська Травин совсем отбился в сторону и жил уединенной жизнью. Стихи он стал сочинять еще чаще. Даже Аймадов не мог отучить его от этого занятия. Однажды ночью—шел первый снегопад, тайга затихла — Оська разбудил Аймадова и сообщил: — Господин полковник, я еще сочинил стих. — Читай,— покорно согласился Аймадов. Оська сел поудобнее на нарах и тихонько начал читать: Черный ворон смотрит на землю, Клювом щелкает и бьет крылом: — Что там? Серый волк навострил глаза И поднял свой острый нос: — Что там? Медведь косолапый встал у пихты, Разинув большую пасть: — Что там? Оська помедлил и совсем тихо досказал: — Там лежит мое тело... Полковник Аймадов сидел, тяжело сопя. Солдаты спали. Оська слез с пар, взял бечевку и вышел из избушки. Аймадов вышел следом и увидел: Оська привязывает бечевку за толстый сук пихты. — Ты что задумал? — глухо спросил Аймадов. — Я чтоб без шума, значит... Аймадов развернулся и резко ударил Оську в левое ухо; охнув, парень свалился в снег. IV От Чертовой сопки белогвардейцы шли прямо на север. Полковник Аймадов шел первым, чуть сутулясь, ворочая отвислыми плечами, с угрюмой настойчивостью и остервенением разгребая ногами рыхлый снег. Он не оглядывался; он успокоился и был исполнен непоколебимой уверенности в силе своей власти — с таким внутренним сознанием, должно быть, водят стада старые вожаки — сохатые. За полковником шли цепочкой Силла, Смольский, Травин. Ночь улеглась. Вызвездило внезапно, похоже было, что кто-то вытряхнул из мешка звезды и враз засыпал ими весь небосвод. Мороз быстро крепчал. Лицо Силлы, "заросшее густым волосом, сковала наледь. Один раз Силла плюнул — слюна мгновенно свернулась сосулькой на бороде. Штабс-капитан Смольский разгорячился от быстрой ходьбы, но чувствовал, как ноздри распирает от мороза, и каждую минуту ожидал, что из носа хлынет кровь — так с ним не раз случалось в лютые стужи. Оська Травин почти бессознательно переставлял ноги. Ему казалось, что теплым у него осталось только сердце. Он иногда хватал снег и оттирал обмороженные щеки. Остановился Аймадов на гребне невысокого лесистого взлобка. Сбросил сумку, сел на толстую колодину. Подходя к Айма-дову, все его спутники, в том числе и Силла, с тревогой подумали: «Ну, что он может сейчас сказать?» А полковник, как всегда, сказал по-житейски спокойно и просто: — Ночевать здесь. Голос полковника всех ободрил: в нем была прежняя твердость и власть. Все начали сбрасывать на снег сумки, снимать оружие. — Плохо, что "нет топора. — Топор есть,— ответил Силла.— Как случилось это... я, значит, топор живо за пояс. Думаю... — Дай сюда! — Аймадов взял топор, поднялся: — Ломай сучья, Силла. Побольше. Штабс-капитан и Травин,, разгребайте снег... Вот здесь. В десяти шагах от комля колодины Аймадов облюбовал сухостойную ель, обтоптал вокруг нее снег, сбросил борчатку, и в руках полковника зазвенел топор. Ель повалили вершиной на вершину колодины. Из угла, образованного деревьями, выгребли спег. Аймадов приказал: — Натаскать сюда веток. Деревья поджечь. Когда языки огня, как ласки, заметались по деревьям, между ними сразу стало теплее. Расстилая лапник, Силла восхищенно сказал: — Шалаш! Прямо шалаш! Господин полковник, где вы научились этому? — Я вырос в тайге. У Силлы нашлась краюха стылого хлеба. Отогрели ее на огне и, общипывая оттаявшие края, ели жадно, но осторожно, чтобы не ронять крохи. После пережитых волнений, тяжелого перехода в мороз и хлеб, и огонь действовали исцеляюще: у всех как-то притупилось чувство отверженности, безысходности, все молчали и думали об одном — об отдыхе, только об отдыхе... Аймадов несколько минут изучал карту, делая на ней какие-то отметки, затем сказал: — Мы найдем какой-нибудь поселок. Ручаюсь. А найдем — только нас и видели! Добрые люди увезут куда надо. Все устало и покорно согласились. — Увезут! — Только добраться. И больше — ни слова. ...После полуночи встал на дежурство Оська Травин. Ему не хотелось настороженно прислушиваться к движению ночи или о чем-нибудь думать — укачивала мягкая дремота. Очнулся Оська от какого-то внутреннего толчка. Недалеко от костра, на полянке, потерянно вскрикивал зверек и хлопала тугими крыльями сильная птица. Вскоре схватка затихла, птица улетела, но Оське все еще чудилось тугое хлопанье крыльев и жалобный плач зверька. Оська с опаской огляделся вокруг, и — странное дело — ему показалось, что они ночуют не там, где остановились. Вечером здесь было немного деревьев, а теперь они обступили костер плотно, словно издали пришли погреться у огня. Вокруг непроглядная, неземная тьма, а низко над костром звезды ползают, как пауки. Оська безотчетно начал сгребать вокруг себя лапник, тревожно позвал: — Силла! Из лесных чащоб дохнуло такой стужей, что деревья начали зябко вздрагивать, судорожно забился огонь, отовсюду поползли шорохи. Недалеко раздался гулкий треск: или дерево надломилось, или лопнула земля. — Господи, спаси меня! ...Догорели деревья. Аймадов проснулся и, не поднимая головы, спросил: — Что ж не будишь, Осип? — В следующую секунду Аймадов уже вскочил, осмотрелся: — Да, убежал, подлец! V На рассвете молча двинулись дальше. В полдень достигли седловины между двух сопок, устроили привал. С седловины хорошо был виден пройденный с утра путь — он лежал сквозь тайгу, которая текла повсюду чернопенистой лавой, случайно оставляя небольшие белые плешины еланей. Не отдохнув и минуты, Силла взял топор и пошел искать сухой валежник. Полковник Аймадов сел на пихтовый лапник, сбросил сумку, бинокль, маузер; подумал немного — сбросил шапку-треух. Торопливо общипав с усов и бороды сосульки, расстегнул ворот борчатки, достал из-за пазухи кусок хлеба. — Закусим, Смольский. Держи! — Кушайте, кушайте...— отозвался Смольский. Покорность, отрешенность звучали в голосе штабс-капитана. Аймадов повернулся и увидел: маленький и сухонький Смольский в зеленой бекеше разметался на лапнике, как спящий ребенок, бледное лицо его в красных пятнах, а большие открытые глаза пусты и бездонны. — Смольский, что с тобой? — Душно, и ноги ломит... — Устал? Или заболел? — Аймадов положил руку на лоб штабс-капитана.— А? — Не знаю... — Ты понимаешь, Смольский, надо напрячь все силы. — Я понимаю.— Смольский виновато улыбнулся. Силла притащил сушняку, разжег огонь. Увидев, что полковник без шапки, строго сказал: — Что рискуете зря, господин полковник? Наденьте! — Вон штабс-капитан заболел,— сказал Аймадов. — О! Зря угораздило его. — Вероятно, тиф... — Один черт! Зря. Как пойдем? Тяжело сопя, Силла сбросил поношенные серые валенки с красными мушками, развернул портянки, снял носки. — Сушить? — спросил Аймадов. — Понятно, подсушить надо. Силла надел валенки, начал развешивать портянки и носки на колышки и вдруг увидел, что недалеко от того места, где они провели ночь, поднимается в небо серая колонна дыма. — Господин полковник! Гонятся! Увидев дым, Аймадов опустил голову, и его тяжелые глаза холодно сверкнули. — Они... Надо уходить, Силла! Штабс-капитан Смольский долго не мог понять, почему его заставляют подняться, куда и зачем надо уходить. Силла подхватил его под руки, поднял на ноги, но он все еще растерянно оглядывался и бормотал: — Это куда? Куда мы пришли? — Догоняют нас... Партизаны гонятся,— терпеливо объяснял Силла, оправляя на штабс-капитане ремни, отряхивая с бекеши снег. — Гонятся? Ну и что же? — Вот, стало быть, уносить ноги надо. Пошли торопливо и сразу же потеряли из виду дым партизанского костра, но Аймадов невольно оглядывался и, видя дымок своего костра, забываясь, вздрагивал и прибавлял шагу. Смольский шел потный, разгоряченный, как из бани. Аймадов тихо и угрюмо просил: — Штабс-капитан, дорогой, не отставай! День стоял холодный и ясный. Стали часто попадаться елани. Серебристо-дымчатый снег на них был замысловато расшит строчками звериных следов. Усердно плотничали дятлы. Поползни в голубых поддевках шныряли по деревьям, лущили с них кору и, останавливаясь, презрительно кричали: «Твуть!» Иногда пролетали ворчливые, как старые девы, кукиш и порхали с дерева на дерево стайки малюток-корольков в огненно-желтых шапочках. У маленького замерзшего ручья на белой березе Аймадов увидел и метким выстрелом сшиб глухаря; ощипывая его на ходу, разбрасывая перья, пошел дальше. Догнал Силла. — Господин полковник, штабс-капитан отстает. Фу, вот это зря! — Обождем. — Еще беда: портянки и носки забыл. Аймадов сбросил сумку, достал теплые вязаные кальсоны. — На, разорви и обуйся. Дождались Смольского. Он настойчиво боролся с немочью и, когда сознание прояснялось, успокаивал себя, рассуждал трезво: «Это пустяки, конечно... Ведь вот я все вижу хорошо. Надо идти, идти...» Смольский ободрялся, старался шагать крупно, твердо, но неожиданно оказывалось, что перед ним сопка — требовалось много сил, чтобы одолеть крутой подъем; дышать становилось трудно, а вершины сошки пе видно. Он останавливался, хватался за грудь, и внезапно сопка исчезала. Айма-дов и Силла шли по ровному месту, но так далеко, что казались маленькими клубочками, и Смольский, задыхаясь, кричал: — Эй, обождите! Обождите! — Что кричишь? Ведь вот мы... — Владимир Сергеевич, обождите. Право, как это трудно: идти, идти... Подошел Аймадов с полуобщипанным глухарем за поясом. — Дай руку, помогу. — Это кто — глухарь? — спросил Смольский, облизывая пересохшие рдеющие губы.— А почему он голый? Странло. Где же перья? — Помолчи. Так легче идти... Около часа Аймадов и Силла поочередно помогали двигаться штабс-капитану, но затем он так ослаб, что его пришлось вести вдвоем. Смольский, повиснув на руках Аймадова и Сил-лы, едва переставлял ноги, дышал хрипло, жарко. Один раз он остановился, с удивлением заметил, что его ведут, обиженно оттолкнул локтями товарищей, сделал вперед несколько шагов — и упал навзничь. Его опять подняли, повели, с трудом перетаскивая через колодины, защищая от колючих опахал елей. Смольский начал бредить. —* Вы видите? — кричал он.— Видите? Партизаны обходят! С обоих флангов... Да-да, немедленно! Эх, черт возьми! Да вон, вон! Аймадов и Силла понимали, что это бред, но невольно оглядывались по сторонам. — А догонят нас,— вздохнув, сказал Силла. — Тоже начинаешь бредить? — сердито оборвал его Аймадов. Обтерли штабс-капитану снегом лицо. Смольский продолжал бредить. Аймадов и Силла переглянулись, опустили штабс-капитана на снег, головой на поваленное дерево. Аймадов обшарил карманы бекеши Смольского и, вытащив золотой портсигар, сказал твердо: — Прости, штабс-капитан! Мы уходим. — Ага, великолепно, великолепно,— бредил Смольский. — Смольский, дорогой, ты знаешь, мы должны уйти... ради нашего дела. Ты прости, Смольский... Аймадов и Силла пошли дальше, а штабс-капитан, ворочаясь на снегу, горячо декламировал: Ах, как мила моя княжна! Мне нрав ое всого дороже: Ока чувствительна, скромна, Любви супружеской верна... ...Через час Смолъский очнулся, открыл глаза, медленным взглядом осмотрел лес. Никого. Тишина. Но штабс-капитан даже не понял, что с ним случилось, неторопливо поднялся, отряхнул с бекеши снег и, шатаясь, пошел в сторону от тропы, проложенной Аймадовым и Силлой. В его болезненном сознании все еще жила мысль: надо уходить, уходить дальше, чтобы скрыться от партизан,— и этой мысли он подчинился безотчетно. В тайге было глухо. По тускло-синеватому снегу ползли тени. Смольский вышел к небольшой речке. Берега ее были в толстой ледяной броне, а речка катилась, бурлила и легонько дымила. Маленькая белогрудая птичка, сидевшая на ветке ивы, вдруг нырнула в речку и пошла по дну вниз по течению, раскидывая носом камешки. Смольский, пораженный невиданным чудом, торопливо зашагал вдоль берега. За поворотом речка была покрыта сплошным льдом, и Смольский подумал, что птичка здесь вынырнет, но она, все более поражая штабс-капитана, спокойно ушла под лед. «Погибла! — ахнул Смольский.— Ведь вот какая глупая, ей-богу! Ну зачем она? А какая хорошая птичка...» Но через минуту Смольский увидел, что птичка выскочила из ближайшей маленькой полыньи и, пикнув, полетела вниз по речке. — Чудо,— прошептал Смольский.— Как все странно, право... Когда птичка скрылась в прибрежных кустах, к Смольскому полностью вернулось сознание. Он сдвинул коротенькие пушистые брови, что-то припоминая, потом испуганно крикнул: — Владимир... Сергеевич! Тайга молчала. — Владимир Сергеевич! Смольский огляделся и вдруг почувствовал, что его тело одеревенело, и в нем, одеревеневшем и бесчувственном, жило только сердце, оно казалось непомерно большим и билось так гулко, что оглушало. «Как же так? — растерянно подумал Смольский.— Где же они?» Ломая кусты ветелышка, Смольский бросился в сторону от речки, на взгорье. Его так поразило случившееся, что он даже не догадался вернуться обратно по своему следу и найти то место, где его оставили. Часто запинаясь за валежник, падая в снег, Смольский быстро изнемогал, по не хотел останавливаться. Страх толкал его вперед, все вперед, и он, опираясь на палку, горя и задыхаясь, брел упорно и долго невесть куда. Подлесок затянули сумерки: было похоже, что вокруг тихая синяя пучина моря, заваленная корягами, перепутанная водорослями. Услышав пронзительный крик кукушки, Смольский остановился и, чувствуя, что ослаб, схватился за шершавый ствол пихты. В тот же миг с пихты кто-то шумно прыгнул, пролетел мимо, ободрав шею и щеку. Смольский обернулся и увидел рысь. Она перевернулась в снегу, вскочила на ноги, и глаза ее вспыхнули горячо-горячо. — А-а! — закричал Смольский и бросил палку в рысь. Дернув усами, рысь метнулась на Смольского и повисла на его плечах. Каким-то чудом Смольский успел схватить рысь за горло и, собрав все силы, оторвать от себя ее морду. Оскаленная морда рыси показалась штабс-капитану невероятно огромной, а глаза горели, как две луны. Несколько секунд Смольский кричал и плевал в глаза рыси, полыхающие огнем... Тайгу окутывала ночь. Рысь фыркала и урчала, разрывая бекешу штабс-капитана Смольского... VI Поздним вечером Аймадов и Силла остановились у речки, под высоким и крутым берегом. С большим трудом развели огонь и стали жарить на прутьях куски глухариного мяса. Сухое, оно сильно пригорало и без соли было неприятно. — Ах, черт! — ворчал Силла.— Соль-то я забыл! Утомленный тяжелым переходом и беспокойными думами, полковник Аймадов долго, неохотно обгрызал жилистую глухариную ногу и вспоминал Смольского. «Зачем он спросил, почему глухарь голый? Впрочем, он уже...— Аймадов отбросил в сторону кость, придвинулся к огню.— Так вот твоя судьба, милый мой романтик! Как ты мечтал о войне, о славе!» Аймадов зябко встряхнул плечами, опустил усталые веки — перед ним навязчиво маячила небольшая таежная поляна, на которой остался маленький штабс-капитаи. Глухаря съели, но Силла остался голоден, и в поисках съедобного он начал рыться в походной сумке. Но в сумке осталась только скомканная пара белья, запасные варежки, патроны для винтовки да завернутая в тряпицу колода истрепанных игральных карт. Перебирая нищие пожитки, Силла беззлобно ругался: — Эх, черт! И кто только придумал эту дырку во рту? Да без нее я бы жил да жил! И брюхо тоже... Известно, брюхо — злодей: старого добра, будь оно проклято, не помнит. Развернув колоду карт, Силла взглянул на нее, как всегда бывало, с веселым лукавством — он сразу забыл о еде, вновь возвратясь к тому обычному состоянию, когда надо всем у него властвует бездумно-дурашливое отношение к жизни, и неожиданно предложил: — Господин полковник, давайте с досады перекинемся, а? Аймадов взглянул устало, непонимающе. — Да вот, в карты,— пояснил Силла. — Чудишь! — Все равно не уснем! — Брось! До карт ли? — Э-э, господин полковник! — с лихой беззаботностью возразил Силла.— Мешай дело с бездельем — проживешь с весельем. Что ж теперь, носы вешать? Что будет! Была не была, а поиграла. Сдаю! — Но как играть? — В подкидного дурака. — Не хочу я, Силла... Но Силла, не слушая, ловко перетасовал карты, разложил их на походные сумки и, азартно играя глазами, объявил: — Козыри — пики! Аймадов почему-то вздрогнул. «Пики... пики...— замелькало в его усталой голове.— Что такое — пики? Ах, да...» Он с тревогой взглянул на пиковую десятку, и черные сердечки на белом фоне карты ему показались кудлатыми пихтами, а за ними — те, что недавно нападали на его отряд с пиками. Немедленно без всякой необходимости Аймадов сбросил пиковую десятку. Играл он очень рассеянно, часто принимал карты и вскоре услышал довольный голос Силлы: — Ага!.. Плохо ваше дело, господин полковник. Ну вот, сдавайтесь... Из рук Аймадова падали карты. «Сдавайтесь... сдавайтесь...— звучало в ушах.— Что это такое? Ах, сдаваться надо». Аймадов решительно отложил карты, откинулся на лапник. — Я не играю, Силла. За последний день Аймадов заметно изменился. Лицо его, сухое и строгое, осунулось, резкие морщины на нем обмякли, тяжелые глаза, всегда таившие большую живую силу, начали тускнеть, а седоватая борода, казалось, сильно выросла. Все это смягчило, ослабило суровость и твердость всего облика полковника. — А вы стареете,— сочувственно заметил Силла. — Одно золото не стареет. — Ничего! — ободрил Силла.— Нас еще двое. Одпа головня и в печи не горит, а две и в степи курятся. Только бы до какого-нибудь поселка дойти. Аймадов взглянул в небо: — Пурги не будет? — Не должно быть, не беспокойтесь. — Я не беспокоюсь. Я только обрадуюсь пурге. Они бы сразу потеряли наш след. Да, в тайге, брат, трудно спрятаться, особенно зимой. Это не в городе. Там пустяки...— Подбросил в огонь сушняку.— Ты вообще напрасно, Силла, ободряешь меня. Я немного устал, и мне жалко штабс-капитана. Но мы, конечно, скоро найдем какой-нибудь поселок, а там обогреемся, попьем чайку с морошкой и — махнем дальше. Только нас и видели! Места на земле много: поживем пока где-нибудь, а там все поправится.— Подняв воротник борчатки, Аймадов прилег у костра.— Я усну. Покараулишь? — Спите. Луна плыла в мутном небе, как медуза, потом нырнула куда-то, и в тайге стало хмуро. Ушли и звезды. Набрав охапку валежника, Силла подошел к костру, взглянул на тяжко всхрапывающего полковника, подумал: «А пропадаем мы с ним!» Присел у огня. Перебирая разные мелкие мысли, Силла вдруг остановился на одной, словно в ворохе мусора неожиданно нашел что-то ценное. «А ведь партизаны гонятся не за мной,— подумал он.— Нужен я им, как архиерею гармонь! Они меня и не знают. Таких, как я, они и в счет не берут. Они за полковником гонятся! Он им густо насолил. Для всех партизан он зверь-зверюга. Сколько деревень сжег, сколько людей расстрелял да повесил! Без счета! А за мной бы партизаны и не стали гнаться!» Такой вывод очень смутил Силлу, и строй его мыслей сразу переменил направление. Силла любил скитания. Ему нравилась такая жизнь, когда совершенно не знаешь, что ждет тебя завтра. Он всегда рвался к чему-то неизвестному. Но теперь было совсем другое дело, теперь он точно знал, что будет завтра,— завтра их догонят, это непременно. Вся затея полковника с походом в глубь тайги уже не таила в себе ничего неизвестного. Все ясно: их завтра поймают и, конечно, расстреляют. Был на свете Силла — и не будет Силлы. На одну минуту Силла представил свет без себя, и это страшно поразило его. «Смешно даже! — подумал он.— Деревья будут расти, всякая тварь порхать и плодиться, всякий в карты дуться, а я — на-кась! — умру. Нет, это не по мне!» Думы одолевали, осаждали. Силла не помнил, чтобы когда-либо они тревожили его с такой навязчивостью: он привык жить легкой и бездумной жизнью. «Убежать? — подумал он.— Только помилуют ли? Нет, могут и не помиловать. А надо, чтобы помиловали!» И Силла с беспокойством стал искать лазейку из ловушки, в которую завела его непутевая военная служба. В тайге медленно, но упорно нарастал шум: с вершин деревьев летел снег. Полковника Аймадова быстро запорошило, он перевернулся на грудь и уткнулся лицом в сумку. Силла смерил взглядом могучую фигуру полковника — и вдруг замер от новой, неожиданной мысли. Выждав минуту, тихонько позвал: — Господин полковник! Аймадов храпел. Быстро отстегнув от винтовки ремень, Силла с большой осторожностью просунул конец его выше локтя правой руки Аймадова, продел ее в пряжку, затянул, подумал: «Помоги, господи!» Левую руку сонный полковник вдруг сам согнул так, что ее легко было охватить ремнем, но тут же он внезапно перестал храпеть. Силла испугался, тяжело навалился грудыо на спину полковника, начал торопливо стягивать и завязывать ремень. — А-а-а! — застонал Аймадов. Он мгновенно понял все и в бешенстве разом поднял на себе Силлу. Не успев завязать ремень, тот грохнулся на костер, перевернулся,, начал хватать горящие головешки. Тем временем Ай-мадов схватил топор и, крякнув, всадил его в грудь Силлы, как, бывало, в чурбан... VII На рассвете был небольшой снегопад. Это обрадовало Айма-дова. Он решил обмануть партизан. От места ночевки он прошел по своему следу обратно около сотни шагов, потом по коло-дине незаметно свернул со следа, ударился в сторону и, только сделав большой крюк, перешел речку, опять направился кромкой широкой пади на север. Он рассчитывал, что партизаны, не ожидая такой уловки, пройдут прямо до костра, а там потеряют его след, подумают, что замело. После снегопада идти стало труднее. Аймадов чувствовал, что силы его быстро иссякают, утомленное сердце стучит неровно, но он не сбавлял шага, не делал остановок. Он хорошо понимал, что спасение в одном: уйти как можно дальше, в глухие места... Как хотелось спастись Аймадову! Он готов был перетерпеть все, только бы спастись, только бы отстоять свою жизнь на этой суровой земле. Он был глубоко убежден, что Советская власть недолговечна. Он часто твердил себе: да, бывает, что река изменяет русло, но проходит два-три года, и она опять течет по старому пути... «Дождаться бы этого часа...— думал Аймадов.— Дождаться, расплатиться с дикой черныо за бунт, расплатиться так, чтобы запомнилось навечно, и тогда можно умереть...» Небо прояснилось. В тайге было тихо и глухо. Деревья стояли мирно, низко опустив отягченные снегом ветви. Когда попадалась елань, Аймадов вырывался на нее, словно из душного погреба на волю. Здесь и шагать было легче, и дышалось свободнее, и быстрее ощущалась связь с просторами земли и неба. Пройдя елань, он с тяжелым чувством вновь вступал в лесные чащобы. Аймадову было жутко, что он остался один. Осматриваясь по сторонам, оп видел, что в тайге только он одинок: деревья стоят обычно группами, птицы носятся стайками, на снегу часто встречаются строчки звериных следов... Даже звери таежные не знают одиночества! Останавливаясь передохнуть, Аймадов приваливался спиной к дереву, думал: «Сколько идешь, и нет людей... Какая просторная у нас земля! Только бы найти людей». В полдень, переходя небольшую речку, Аймадов заметил ку-лемку, поставленную на соболей, и в ней рябчика. «Где-то близко должны быть охотники! — обрадованно подумал Аймадов.— Найти бы их!» Аймадова мучил голод. Он решил устроить на речке небольшой привал и съесть рябчика. Человек чувствует, когда сзади на него смотрят. С Аймадо-вым произошло подобное. Разжигая огонь, он вдруг впервые за день почувствовал, что партизаны настигают его, и быстро вскинул на плечо карабин. «Господи, да неужели нашли след?— подумал он потерянно и склонил голову.— Нашли». С этой минуты страх погнал Аймадова, как ветер гонит перекати-поле. Тишина неожиданно покинула тайгу. Малейшие звуки больно отдавались в сердце Аймадова. Прыгнет невдалеке белка с дерева на дерево— Аймадова так и обдаст шумом. Крикнет птица — ровно хлестнет кто-нибудь пастушьим кнутом. Треснет под ногой сушняк — так и прожжет с ног до головы. В груди Аймадова от быстрой ходьбы копился жар: он дышал тяжко, с присвистом. Все, что полковник нес на себе, с каждой минутой тяжелело. Не останавливаясь, он снял с плеча карабин и швырнул его в густой ельник; через сотню шагов бросил вещевую сумку, а потом и самое необходимое в походе — топор... Но и после этого Аймадов не почувствовал облегчения... Силы покидали его. Опустошенный до предела и разбитый, он шел еще без остановки часа два — отчаяние было единственной силой, поддерживавшей его. Сняв шапку и расстегнув ворот бор-чатки, он шел, шатаясь и хрипя, и почти не воспринимал уже ничего, что происходило вокруг. Наконец он остановился, обтер шапкой потное лицо и грузно опустился в снег. Окинув болезненным взглядом тайгу и небо, почти беззвучно прошептал: — Ну вот и все... С северной стороны, куда шел Аймадов, вдруг долетел голосистый лай собаки. «Люди!» И опять Аймадов, шатаясь и хрипя, пошел вперед. Тайга начала редеть, попадались пни и срубленные деревья — верные признаки, что близко жилье. «Дойду, дойду!»—твердил Аймадов, едва переставляя каменеющие, непослушные ноги. Вскоре он вышел к большой елани; в дальнем краю ее стояло несколько изб, и над ними курились серые дымки. От радости у Аймадова непривычно защипало в горле. Он бросился к поселку из последних сил. Пробежав немного, Аймадов остановился, пораженный внезапной мыслью: «Но как пойти в поселок? Там меня сразу выдадут!» Только теперь Аймадов понял, что напрасно он мечтал найти в тайге людей, которые его спасут. В тайге живут простые люди — люди той породы, что и партизаны, настигающие его; найти среди них такого, как промысловик Сухих, очень трудно. Как глупо, что он искал людей! Очень глупо. Теперь все ясно: на этой просторной земле нет для него места. Он остался один, всем чужой и ненавистный. Лицо Аймадова судорожно подернулось. Он еще раз окинул поселок влажными глазами и медленно вытащил маузер... Партизаны шли по следу Аймадова цепочкой. Впереди, неутомимо разгребая рыхлый снег, слегка наклоняясь грудью вперед, шагал командир отряда — молодой рослый мужик в черненом полушубке, с курчавой заиндевелой бородой. Когда начались вырубки, он остановился, обернулся назад: — Скоро Глухаревка! Оська Травин, идущий следом за вожаком, спросил озабоченно: — А не укроется он там? — Ему не дойти. Он уже выдохся. Вот, гляди, лежал, как сохатый... Издали донесло гулкий хлопок выстрела. — Это он,— сказал командир.— Видать, попрощался с белым светом... Партизаны уже не спешили. Выйдя на большую елань, за которой тихо дымили избы Глухаревки, они увидели Аймадова: он лежал грудью на своей тропе. Но тут партизаны, шумно заговорив, бросились вперед... До Аймадова оставалось не более тридцати шагов, когда он, проворно поднявшись на одно колено, начал бить в ошарашенную толпу партизан из маузера. Оська Травин и один партизан упали молча... Казань, 1938 г.
Кажется я пропустил при копировании страницу... Или нет? Проверю. Но мне очень странно, что в те годы вышло произведение, где по ходу повествования начинаешь сочувствовать полковнику-карателю... Ведь и правда, тогда всё было крайне не однозначно! Мне немного напомнило это Дж. Лондона "Морской волк"
Спасибо, рад, что понравилось. Советую найти в инете "Зарницы красного лета". Не на столько увлекательный сюжет, но очень тонкое описание быта и природы.
